Утро. Над сквером кружили сотни птиц, уютно устраиваясь на ветках в поздних сумерками. Их неугомонное чириканье, напоминающее игру на синтезаторе, неугомонная болтовня прохожих, клаксоны проезжающих по улице автомобилей – все это неотъемлемые составляющие Шарлотт. Небо над шоссе, пересекающем зеленую деревенскую местность - край озер, камышей и травы, среди которых мелькали затерянные дома, - было бледно-лиловым с первыми проблесками рассвета. Северная Каролина, по праву, была странным смешением безмятежности, трухи и изысканности.
Проходя по Юг-трион-стрит мимо полупустых третьеразрядных мотелей, устрашающей неоновой вывески, служившей маяком клуба, где подпольно торгуют "дурью", мимо пестрой радуги дешевых забегаловок и загаженных книжных лавчонок, там где ее клином пересекает 4-я улица, не поленитесь, задерните голову и взгляните вверх – на гигантские черные окна роскошного, точно воплощенного со страниц футуристической утопии двадцатого века, здания рекламного агентства "ADVemo Group". Вы поразитесь величеством и дух захватывающей потусторонней красотой современной архитектуры! Уже десять лет в городе красуется этот ультрасовременный, просто сказочный, готовый провести Северную Каролину в век информационных технологий бизнес-центр. Поначалу это предприятие в сфере услуг являлось благом для обнищавшего населения, создав рабочие места людям, которые были слишком ленивы или слабы, чтобы воспользоваться щедростью промышленных заводов и иных производственных предприятий. Теперь же жители города что ни есть сил клянут эту здоровенную махину, внесшую в тихий, почти провинциальный городок жесткую ротацию кадров, структурную безработицу и напряженную рыночную конкуренцию между участниками рынка.
Коммерческая корпорация "ADVemo Group" – это мрачное, черное 25-этажное здание, наверное, самое черное на Юг-трион-стрит. Надпись сверху вниз по всему фасаду гласит "ADVemo Group" – выпала буква "V", может быть, дней пять назад. Несчастье и неудача незримо витают над рекламном агентством. За то время, как фирма начала свое существование, две работницы выбросились из окна, одна из них – учредитель корпорации, как говорили в кулуарах предприятия: сухопарая южанка с еще сохранявшим следы красоты лицом. Кроме этих двух жертв, совсем недавно Бог прибрал уборщицу Сьюзи: как все старые женщины и, особенно, уборщицы, бедняжка Сью любила распоряжаться в фирме всем. Может быть, она была садисткой, как знать; но вела себя в точности, как строгая учительница с указкой из эротических подростковых фантазий, даром, что не была сексапильна как мечта всякого задрота. Недавно она исчезла. Ее нашли только под вечер, в шахте лифта - измятый и изуродованный труп. А совсем на днях покончил с собой, выстелив себе в рот из охотничьего ружья, точно Курт Кобейн, пиарщик масштабного проекта, обещавшего принести фирме доход в несколько десятков миллионов. С тех пор среди насмотревшихся фильмов про экзорсистов работников пошли разговоры, что дьявол живет в "ADVemo Group".
Там, в этой корпорации зла, на 15-ом этаже, обжигаемый со всех сторон солнце, до которого не большой охотник, в своем стеклянном офисе, как в гигантском аквариуме, сидит важная шишка предприятия - креативный директор Ремо Конти, мозг и сердце "ADVemo Group". Окружающие офисы своими дымчатыми стеклами-стенами, точно тысячью глаз, любопытно глазели на него со всех сторон. Рем не стеснялся пристально уставившейся на него сеткой насекомьих глаз офисов - он фривольно курил в своем кабинете дорогие колумбийские сигары, куртуазно затягиваясь едким дымом и пуская тонкие струйки в пронзенный солнечными лучами воздух. Без стука и предупреждения вошла секретарша, отчаянно виляя бедрами, точно шатаясь от чрезмерной дозы выпитого, и незаметно поднесла начальнику на теплом сверкающем, как фарфоровая статуэтка, блюдце кофе. Кофе с листьями цикория был крепким и насыщенным, молоко – пенистым и сладким, как Рем и любил. Но мужчина не мог приняться за распитие бодрящего напитка - рядом он почувствовал чье-то присутствие. За спиной стояла Клэр и смотрела на Конти щенячьим взглядом, таявшим на нем подобно маслу. Малышка Клэр явно была аутсайдером, под тип Дарьи из одноименного мультсериала производства компании MTW – целое произведение искусства из булавок и рисунков, выведенных бабушкиной вязью. Широкие скулы, волевой подбородок – просто ангельские, разве что для риенкорнации Никиты Хрущева в женском теле. Ей, возможно, было восемнадцать. Возможно, сорок три. Рем не стеснительный, вовсе нет. Но присутствие Клэр, как присутствие в комнате мертвеца, прочно сковывало ему язык. Кивнув, Рем жестом спроводил секретаршу в приемную, все еще содрогаясь от ее молчаливого присутствия за спиной - ей-богу, ей с ее леденящей в жилах кровь вкрадчивостью только опороченных утопленниц в ужастиках играть!
Спроводив девушку скучающим взором, Рем незаметно достал из нагрудного кармана пиджака целлофановый крохотный пакет. В нем был ослепительно-белый, как первоклассная мука, порошок, гладко уплотненный и сверкающий кристаллическим блеском, наподобие нафталина. Озираясь по сторонам, Конти аккуратно открыл его, затаив дыхание, чтобы не сдуть драгоценные гранулы. Склоняя голову к плечу, словно завороженно любуясь ювелирной работой, подставил к лицу тыльную сторону ладони, точным движением мягко ударяющего пальца, которым сбрасывают пепел с сигареты, сбросил небольшую горстку порошка на кожу кисти. Приблизил лицо к тыльной стороны ладони, не соприкасаясь с порошком, наклонил голову, замкнув свободной рукой одну ноздрю, шумно потянул воздух. Горка кокаина исчезла с тыльной стороны ладони, точно сон. С первой затяжки он не почувствовал в носу ничего, кроме знакомого режущего ноздри аптечного запаха. Он снова высыпал небольшую горстку на кисть и тем же жестом втянул в себя носом, другой ноздрей. Втянутый порошок щекочуще достиг носоглотки и отвратительной горечью разлился со слюной во рту. Но скоре терпкое послевкусие прошло и осталась странная промерзлость гортани и десен, как при местной анестезии. Челюсть была заморожена и не подчинялась. Воздух вокруг стал поразительно свеж, словно ему сломали носовые перегородки и он теперь дышал напрямую через дыхательные пути.
Откинувшись на кресло, Рем проделывал внутри себя кропотливую работу: он отчаянно напрягал сознание, пытаясь уловить мимолетные изменения после принятия дозы. Никакого взрыва, никакого экстаза не было, точно кокс на него не действует. Но Конти прекрасно понимал, что не имеет какую-то индивидуальную невосприимчивость к нему. У кокса нет синдрома соскока. Это – нужда одного только мозга, нужда без тела и без чувства. Призрачная, фантомная, как плацебо, нужда. Стремление к коксу может длиться лишь несколько часов, ровно столько, сколько стимулируются каналы носоглотки. Эвкодол – совсем другое дело: это комбинация опиатов и кокаина. Эвкодол, как и морфий, в шесть раз сильнее кодеина. Героин же во столько же раз сильнее морфия. Дигидрооксигероин, по идее, должен быть сильнее героина, но мало кто дорого доходит. Привыкание к наркотикам идет по мере наращения дозы, в течения многих месяцев, а то и лет. Вполне возможно, в будущем разработают наркотик, формирующий такую привычку, что одного сеанса хватит на пожизненную наркоманию. Рем перепробовал все из этого открытого списка, но ни к одному из приведенных веществ у него не выработалось стойкого привыкания. Впрочем, беря в руку галстук, он все еще непроизвольно, машинально тянулся рукой за перетяжкой. Этот жест как знак почти что рефлекторного желания шоркнуться. Обычно в нещадно проколотые, едва ли не покрытые мозолью вены игла входит гладко. Впрочем, когда тоненький столбик крови выстреливает в шприц, как красный шнурок, становится не по себе, как во время древнего сакрального таинства. Рем снова по привычки коснулся покрытого толстой тканью пиджака сгиба локтя. Его тело отлично хранит память о том, в какие вены можно шоркаться, и передает это знание спонтанными движениями, которые возникают в каждодневной динамике Бог весть откуда. Он помнил, как иногда игла шевелится и указывает, словно прутик лозоходца, куда колоть. Бывали моменты, когда в тяжелой наркомании Ремо ненамерено опускал глаза на свои грязные штаны и с узасом понимал, что не менял их несколько месяцев. Дни скользили мимо, нанизанные на шприц длинной ниткой крови. На месяца он забывал про секс и все прочие наслаждения тела – серый, привязанный к шприцу призрак.
Вспомнив о героине, Ремо попытался просто вздохнуть, но вместо этого его грудь вздымалась часто-часто нервными рывками. Истеричная радость собралась под горлом в комок чего-то прыгающего и клокочущего, будто он проглотил живую лягушку. В этот момент в кабинет сокрушительно постучали, выводя Ремо из шаткой гармонии с собой, и массивная дверь с золотой табличкой в стиле римских VII Таблиц, на которой было выведено "Ремо Конти, Креативный директор", не спеша посторонилась, пропуская в кабинет лучи искусственного света. В дверном проеме вырисовалась стремительно приближающаяся к Ремо крепкая фигура черного человека, с постепенно проявляющимися, как пятно крови на рубашке от удара пули, чертами лица. В мгновение ока перед ним вырисовался довольно симпатичный светловолосый молодой человек с карточкой из дорогой рифленой бумаги с водными знаками в руках. Его, конечно, можно было принять за прекрасного светлокурого ангелах костюме, принесшего визитку от Бога на очередное собеседование по поводу заявки на место в Раю, но Рем быстро распознал закорючки своих инициалов на картонной карточке. Креативный директор хотел заговорить с посетителем, безудержно говорить, но ему было так упоительно комфортно внутри себя, что он боялся, что третий собеседник - его реальный голос - только нарушит шаткий диалог внутренних "я". И он молчал, тупо улыбаясь и разглядывая вошедшего с ног до головы, как это делает любая девица в клубе перед тем, как дать разрешение заказать себе напиток.
Перед ним стоял измученный шатаниями по офису, со стоптанными некогда фирменными ботинками от кутюрье, чувствующий каждый раз на новом месте, порой на улице, дискомфорт совсем еще зеленый юноша. Рем долго не мог вспомнить, откуда он его знает, и боялся напрямую осведомляться, перепихнулись ли они когда-то спьяну и тот пришел с горькими вестями о положительном тесте на ВИЧ и судебным иском, или он действительно по делу и они вовсе не спали. Рем старатель напрягал память и внезапно как в осенении вспомнил, как в один прекрасный день этот мальчишка экстренно получил у него разрешение на работу, которое сделало его бесправным и презираемым, ибо Ремо Конти плевал на естественные права американцев: ему нужно было добывать себе на хлеб и комнатенку-студию в центре, где он мог бы спокойно писать свои картины, которые, по большому счету, никому не нужны.
Грязно-голубые глаза мальчишки были общигающе горячи, влажны и почти черны: только узенькая голубая каемка огибала черный, страшно расширенный зрачок. Влажно-сверкающие губы лихорадочно ходили в беспрерывном движении, словно он силился открыть рот, но ротовой разрез зарос или был мастерски зашит невидимыми нитями. Рему показалось, что он таращился на него с недвусмысленной злобой. Конти, как отожествление ненавистной власти и могущества, был враг, формально вторгшийся на его территорию. И судя по тому, как парень передвигался по комнате – очень быстро и напряженно – он придирчиво оценивал своего врага. Он был готов к схватке, под плотной затяжкой кокаина сомневаться в этом не приходилось.
Миловидный юноша молельного типажа сказал, что ему назначено. "Ах, да, назначено!" - неопределенно пробормотал Рем, с трудом отрываясь восторженный взгляд с красивого, как древнегреческая скульптура бога, холеного лица и старательно отвязываясь от ассоциации с небесным крылатым слугой. "Конечно, назначено, мистер... эм-м-м, ...?" - заискивающе глядя на незнакомца, как бестолковый студент на с виду доброго преподавателя на экзамене, промямлил Конти, тревожно облизывая губы от странного студенящего ощущения в носоглотке, точно ему штыком пробили нёбо и холодный ветер плутает в его подозрительно опустевшей голове. На лице визитера отображалась знакомая Конти борьба, происходившая у него в мозгу со спорадическими волнами тревоги: мощные приливы болезненной сосредоточенности и полная растерянность боролись за право преобладать его затуманенном сознании.
- Блейд, – тут же ответил он, но больше ничего добавить не смог.
- Да-да, Бле-е-ейд, - бездумно протянул Ремо, понимая, что это имя ни о чем ему не говорит, как и слово "совесть" и словосочетание "муки совести". Однако парнишка был модно и со вкусом одет, держался так, словно пришел к себе домой,  и обладал манерами типичного бездарного, но заносчивого кутюрье, и Рем решил взять его на работу: ему нужны были такие неординарные личности с великим творческим потенциалом и высокими амбициями.
Ремо, ей-богу, чувствовал себя в обществе отрытого им где-то в захолустье миловидного мальчишки с чопорным британским акцентом Матерью Терезой. Куда попадет этот несчастный, если он его оставит? В тюрьму, на панель? Как поступил бы в таких обстоятельствах далай Лама? А Дарвин? Выживание сильнейших и наиболее приспособленных? Какое слово здесь лучше прозвучит? Может, временная неприспособленность? Как временное помешательство - есть же такое. От этих экзистенциальных дум Ремо стало радостно - он думал от ликования своей победы над змеем из белого порошка у нее взорвется череп. Он задыхался, изнывал от бесконтрольной радости, ему становилось невмоготу. Это волшебное ощущение радости проходило неповрежденным сквозь любые тернии и предрассудки: его нельзя было пронзить ни одной печалью, как нельзя порезать облако даже самым острым ножом. Если бы сейчас сказали, что все, кого он любил, умерли, он бы все равно не перестал тупо улыбаться, глядя почерневшими глазами в пустоту и ловля свои юркие, как мыши, мысли за хвосты.
- Та-ак, - просвистел мужчина, крутанувшись на кресле с неподдельным озорством ребенка. - Пойдем, я покажу офис! - весело проговорил Рем, ликуя от праздного звучания своего приобретшего непривычные смешливые нотки голоса и встав из-за громоздкого стола.
Они с посетителем вышли из просвечиваемого со всех сторон, как на рентгене, кабинета на 15-ом этаже и пошли вдоль по узкому халатно-белому коридору, освещенному мерцающим стерильной светом. Сотни сонных клерков, как подвижные картонные мишени, внезапно возникали у них перед глазами и неумолимо надвигались в их сторону, точно ожидая поцелуя пули. Впрочем Ремо шел по коридору, безжалостно распихивая сослуживцев, точно бестелесные голограммы из "Матрицы". Каждое движение мистера Конти было проникнуто неповоротливостью, точно суставы вмиг покрылись ржавчиной и категорически отказывали повиноваться. Члены его стали двигаться туго, медленно, словно в какой-то пугливой окаменелости. От этого побочного эффекта наркотика в крови он становился раздраженным. Его раздражение было безмолвным, внутренным, ничем не разрядимым. Однако он пытался скрыть его за приветливой дежурной улыбкой на губах.
Вскоре мужчины подошли к святая святых рекламного агентства - креативному отделу фирмы. Комнатка "креативщиков" была совсем не "креативной" и имела размеры буквально в четыре шага в длину и три в ширину. На стенах, прикрывая безобразные пятна, оставшиеся от прежних работников, в хаотичном порядке висели: большой портрет Мао Цзэ Дуна и обнаженного Бенна Ганна – предмет ужаса для всех людей, которые заходят в храм двигателя прогресса; портрет Энди Урхола с нарушенной калибровкой и кислотными цветами; почему-то собственная фотография Ремо времен его модельной карьеры с по-хипповски длинными волосами завязанными глазами на фоне кирпичной стены, как во время массовых расстрелов в Испании, - эдакий монстр из прошлого; портрет Андре Бретона, основателя сюрреалистической школы и которого обычно никто их приходящих к рекламщикам не знает; написанный на флаге гей-сообщества призыв защищать гражданские права педерастов; еще какие-то призывы, в том числе плакат, призывающий голосовать за республиканскую (как ни странно) партию на выборах 1960-го года; картины художника Конти; множество мелких бумажек с заметками, афоризмами, мудрыми высказываниями, интересными идеями и просто перечнем дел. У окна висел русский революционный плакат "Религия - яд. Береги ребят", оставшийся от демонстрации номер здания "Нью-Йорк Таймз". Дополняют декоративное убранство стен две полки с книгами. В основном – поэзия и книги по маркетингу.
- Я думаю, вам уже ясно, что я за тип, хотя я и забыл представиться. Вроде бы, - заговорился Рем, обрадовавшись возможности, наконец, обрушить на кого-то свой низкий и утробный, как у певца церковного хора, голос. - Я ваш шеф. Ну, то есть тот человек, которого вы будете за глаза тихо ненавидеть, но лицемерно улыбаться в лицо, так?
Ремо хотел бы добавить, что еще он живет "на вашем иждивении". "Вы платите налоги с заработанной платы, а я ни хуя не делаю, "- думал Ремо, с симпатией взирая на новоиспеченного раба, то есть подчиненного. "Я лишь хожу два раза в неделю в просторный и чистый офис на Юг-трион-стрит, и получаю свои чеки за то, что цербером стою над вами".
Ремо все тихо отрапортовал, облокотившись о край стекленного письменного стола поклянчившего с собой по-кобейнски рекламщика:
- Рано утром вы, обычные люди, вылезаете из своих теплых постелей и, кто в автомобилях, кто на автобусе спешите на службу. Бр-р, - сотрясся Ремо, плотно скрестив руки на груди, как от холода. - Мы, креативщики, службу ненавидим – мы напиваемся до беспамятства, ищем приключений в темных кварталах и творим. Творим мы, конечно, грубо говоря, ничего путного, но те деньги, что выплачиваются за рекламу при желании могли бы избавить мир от голодания, - с умопомрачительной улыбкой кинозвезды заключил Рем, точно кандидат на выборах. - Если ты имеешь утонченную нервную систему и вздрагиваешь да морщишь нос от уродства мира - твое место в "ADVemo Group".

Шарлотт, в особенности ее старинный центр, словно энергетический напиток, аккумулирует творческую энергию, пробуждает в творце его скрытый потенциал, привнося в замкнутый мирок искушенного человека зерно восхитительного американского легкомыслия, неподражаемого шарма уличных взаимоотношений, завязывающихся ни на чем, ничем и кончающихся. Рем не идеализировал этот шумно-умиротворенный город, где в неповторимом коктейле переплелись между собой блуд и невинность, старина и современность. Он прекрасно знал, что Шарлотт – это не, как привыкли думать те, кто там ни разу не был, колыбель романтики и эстетики, но родина чувства острого, болезненного одиночества, что душными ночами посещает каждого, связавшего свою жизнь с этим городом. Шарлотт оставить невозможно: если ты хоть раз ранним утром, когда в городе не слоняются толпы громкоголосых туристов, прошелся по его узким вымощенным камнем улочкам, проникнутым светом, полной грудью вдыхая сладкий аромат кофе и тлетворно-горький запах белья старой трогательной куртизанки, то этот город навеки стал твоим прибежищем. Куда бы ты потом ни поехал, где бы ни основался, сердце твое будет биться только в этом городе-мечте, хоть ты и можешь говорить себе, будто это не так. Этот город - сосредоточение хандры, не лишенная, однако, той светлой надежды, что мешает каждому горожанину без колебаний утопиться в пенящейся о гранит мостовых реке. Для художников и писателей Шарлотт – это, прежде всего, измерение деталей, неприметных мелочей, что становятся тут крайне, жизненно, важными. В этом городе можно просто сидеть у фонтана, подкармливая сизых голубей, но на душе рождается такое жгуче-отрадное чувство, будто делаешь что-то воистину необходимое.
Фразы Ремо звучали с заученной, отлаженно-механической четкостью, будто были записаны на диктофон и воспроизводились по-новой каждому новому стажеру, шагнувшему в "ADVemo Group". Отчасти так оно и было. Рем не хотел серьезно задумываться над тем, насколько месяцев Блейд задержится в компании и не покончит ли так же трагично, как его несчастный предшественник, пустив себе пулю в глотку: ему было больно думать о том, что еще одна жизнь мелкой плотвой была брошена в бездонную пасть акулы рекламного бизнеса и вскоре будет бездушно смолота вереницей острых, как лезвия, клыков. Но Алекс сам бездумно шагал в развернувшуюся у него под ногами бездну бесконечных рабочих будней, спросив: "В чем будут заключаться мои обязанности? И, да, каков размер вознаграждения за пребывание в этой экзистенциально-концептуальной кладовке?". Рем широко улыбнулся полоумной улыбкой чеширского кота в все тридцать два зуба и глухо отозвался: "Главная твоя обязанность - срубить с заказчика бабло и оставить ему впечатление, что ты сделал для него что-то полезное!". Рем скорчил забавную физиономию, изогнув губы кривой убывающей дугой и неприятно оскалившись, как человек, допустивший грандиозный промах и виновато осознающий это: его карманы были битком забиты пакетиками первосортного кокаина и десятком марок с ЛСД. "Насчет денег не переживай: хватит на хлеб... с черной икрой..."- в наркотическом забытое несвязно промямлил Конти, подойдя к находившемуся в полном смятении чувств юноше, чьи глаза застлала тень настороженного разумения, придав этим холодно-голубым прорезням неба на его восковом лице жалкое подобие жизни. "...и эти штуки," - причмокнув онемевшими от кокаина губами, нерадушно буркнул он, достав из кармана марку кислоты. "Пойдем, Алекс!", - с блаженной улыбкой ребенка на губах нараспев прокричал Рем, как танцующий у ритуального огня индеец. "Я хочу показать тебе святую святых нашего мирка", - запальчивой интонацией типичного подстрекателя произнес Ремо, дружески потеребив будущего работника по плечу, точно славного товарища. Кокаин нес головокружительную ясность в его сознание, слегка притупляя телесную реакцию; он был в сознании и мог оценить обстановку, пусть и не в привычном для трезвого человека ключе, но в более гипертрофированном виде.
Если кто-то полагает, что наркоманы могут сохранить лицо во время зависимости, они жестоко ошибаются. Настоящие наркоманы, сидящие на опиатах, перестают быть людьми в полном смысле слова. Наркоман может годами не принимать ванну и почти не переодевать одежду, если не считать закатывание рукава, чтобы нащупать вену. Наркоманы никогда не убираются и не вытирают пыль: мусор в их жилищах громоздился до самого потолка. Рем по себе помнил, как мог абсолютно ничего не делать сутками, неделями, месяцами, часами глядя на носок своего ботинка и видя в его лакированном блеске нечто свое, непостижимое оставшимся по ту сторону его реальности. Единственное, что пробуждало в нем отголоски жизни, было окончание очередной ампулы "дракона". Новая доза всегда поступала с опозданием, как ему казалось. Но теперь, когда погоня за драконом осталась в прошлом, он понимал, что наркомания незначительно уступает реальной жизни по урону для психики. То, что порой творится в мире, не доступно сознанию даже под ЛСД.
Дергаясь от неприятного зудящего ощущения под кожей, вызванного колумбийским кокаином, Рем подошел к окну и, не колеблясь ни секунды, настежь распахнул его. В комнатушку ворвался суровый вихрь, сметая на пол стопки белоснежно-белой печатной бумаги. Ремо лихо присвистнул лихим проделкам ветра, каким-то загадочным образом олицетворенным с живым существом в его воспаленном сознании, и проворно вскарабкался на подоконник, встав в раме окна, точно безымянный святой под сводами витражных стекол собора. А вас когда-либо интересовало, что чувствует человек, когда целый мир лежит перед ним, непокоренный, девственный, как нетронутые альпийские снега? Когда перед глазами сонный и больной город просыпается и не спеша ворочается в пелене утреннего смога, точно жук в паутине? Когда, точно древнее божество, человек стоит на вершине мира и видит бессмысленные суетливые копошения людей там внизу, в грязи и мраке их существования? Именно богом почувствовал себя Рм, встав во весь свой презентабельный рост на шатком карнизе и распластав руки в стороны, точно затекшие сломанные крылья.
Едва удерживаясь на карнизе, он, как зачарованный, замер на месте, точно тот смельчак-портной из Парижа, что сшил себе парашют и надумал прыгать с Эйфелевой башни. Он был не в силах глаз свести с золоченной, будто рыбья чешуя, полоски реки перед глазами. Оттуда, из огромного окна офиса, открывался восхитительный вид на мерцающую в лучах осеннего солнца реку. Красота Шарлотт дьявольски прельщает, заставляя сердце мучительно сжиматься в груди: она убивает и воскрешает одновременно. Смотря с карниза здания на переливающуюся в золоте заката Катоба, любуясь ажурным куполом католического собора, видя вдалеке, как сладостное призрачное видение, изящную телевизионную башню, будто созданную из тончайших веточек, так хочется раствориться во всей этой дух захватывающей красоте и идиллии. С каким-то поэтическим упорством Ремо вдруг захотелось сгореть дотла, чтобы хоть мгновение побыть этим самым огненным бликом на воде, чтобы хоть на мгновение быть частичкой этого великолепного мира тысячи огней. Ремо чуть ли не в молитвенном жесте поднял глаза в небо. От долгого глядения в него начинало казаться, что вот-вот упадешь туда. С земли - в это бескрайнее, глубокое, как океан, небо! Оно притягивало к себе ньютоновской силой гравитации; воздух так и втягивал в себя, обращая в невесомый дух. Рет чувствовал, что утонул бы в нем, как в воде, беспомощно барахтаясь руками и ногами, словно жук, хватая ртом воздух и набирая полные легкие пара облаков. Он бы непременно захлебнулся облаками. А у них бы был вкус капель дождя, и они заморозили бы его внутренности в куски льда...
Алекс, не будь дураком, следом полез на карниз следом за ополоумевшим работодателем в целях втащить этого почти сорокалетнего суицидника обратно в кабинет. До чего только не доходят люди, чтобы получить работу своей мечты! Алекс Блейд дошел до неприятно знакомого по страницам прошлого опыта блуждания по крышам. И вот двое свободных и сильных духом мужчин, точно два прототипа американского героя, в величественной позе стояли на карнизе многоэтажного здания рекламного агентства, плечом к плечу, как отцы основатели, невольно сплетя пальцы рук в каком-то сговорческом переплетении. Оба увлеченно смотря в манящую серую даль. Между ними простиралось хмурое утро, накрывшее город пеленой дождя, как целлофановым пакетом. По нему разгулялись свинцовые сизые тучи, торопливо несясь куда-то, точно убегая. Сквозь редкие просветы в угрюмо-сизом навесе туч изредка игриво выглядывало солнце, бросая на землю косые потоки лучей.
Готовясь к коронному прыжку, Рем решительно кивнул Алексу, на что последний очумело замотал головой в знак полного несогласия с задумкой начальника: зияющая меж пластами камня высота кружила голову не хуже неисправной карусели, а скользкий блеск промоченного дождем бетона внушал вполне оправданные опасения. Блейд был уверен: конфети из разбросанных по асфальту органов и раздробленных костей - ей-богу, не лучшее шоу в исполнении маэстро Конти! Хотя бы потому что ряд критиков назовут его лебединую песню весьма посредственной потугой привлечь к себе внимание общественности. А репутация - залог успеха, и дорожить ей стоило больше, чем барышне средневековья - невинностью. Впрочем, вряд ли кого-то из них серьезно занимали возможно произнесенные слова эстетов - какие, к черту, могут быть мысли, когда, точно суиуидально-настроенный подросток, стоишь на крыше, на тонком бордюре карниза? Алекс словно незримой антенной улавливал, что Рем был настроен на разрушение.
– Видишь, какая красота, – умиротворенно говорил он, прижимаясь к юноше точно в прощальном объятии. – Тут можно творить рекламу, которую не постеснялся бы отоснять себе сам Господь-Бог... - сподвигнутая каким-то неизъяснимым несексуальным порывом, Конти прижался к Алексу, мягко подталкивая его обратно за раму окна.
Страх обоих бесследно испарился, если он вообще когда-нибудь существовал. Заглянув в работающий каким-то необъяснимом механизмом мозг Конти, можно было сделать вывод, что в то мгновение он бы принял смерть благоговеньем как снисхождение небес. Но судьба была куда милосерднее кровожадных помыслов Ремо, и благодушно сохранила жизни обоим.
Как ни в чем ни бывало снова вернувшись в затхлый темный кабинет, больше напоминающий братскую могилу и имеющий не менее печально-известную славу, Рем, отряхивая брюки от бетонной пыли карниза, совершенно обыденным, будничным тоном добавил:
- Ну, так что: подписываем контракт?..

Самым большим заблуждением наркоманов является слепая и безосновательная вера в то, что в один прекрасный момент с иглы можно "соскочить", можно остановиться и без урона для здоровья и психики вернуться в русло обыкновенной - не в чаду дурмана - жизни. Самое болезненное осознание, которые за годы зависимости принесет вам очередная удушливая волна абстинентного синдрома, это то, что соскочить с наркотика невозможно. Тот, кто говорит, что кислота или план не вызывают привыкания, воистину сумасшедший! Истина, которую так страшно услышать, в том, что как попробовал это, жизни без наркотиков больше не существует. Приступив к ежедневному употреблению наркотика, вступаешь в мертвую зону, не осознавая, что сел. Тебе кажется, ты осторожен и соблюдаешь такие правила, как вмазка через день, но в действительности эти правила не соблюдаются, и каждый дополнительный укол кажется исключительным, хотя это уже давно правило. Доза растет сама по себе, и зависимый едва ли отдает себе в этом отсчет. Наркоманию можно обнаружить лишь задним числом, долгое время относя появившиеся симптомы к другим заболеваниям. Наркоман живет от прихода до прихода, сколько бы это времени ни занимало: день, неделю, месяц, год, десятилетия... Вся жизнь его сложена из момента приема дозы и длительного ожидания оного. И печальная суть зависимости от опиатов вовсе не в физиологическом привыкании организма, которое можно легко свести на нет не наркотическими субститутами, вроде апоморфина, но том, новом, трансцендентальном угле чувственного предсознательного восприятия, который открывают наркотики. Под ЛСД, например, вторичные характеристики вещей становятся первостепенными и идет сенсорно-чувственное восприятие вещей на каком-то изнаночном уровне.
Наркомания - это болезнь, и Ремо Конти был болен ей уже почти двадцать лет. Он употреблял наркотики многих видов: марихуана, гашиш, мескалин, ЛСД, амфетамин, экстази, грибы, кокаин, морфий, героин, эвкодал, пантопон, диокодид, опий, демерол. И во многих формах: ел, нюхал, колол внутривенно, подкожно, внутримышечно, вводил в ректальных свечах. Производные гашиша помогали расслабиться и ощутить новые оттенки чувственного восприятия. Опиаты переносили из мрачной реальности в какой-то неведомый мир коматозного покоя. Галлюционогенная группа препаратов увеличивала силу всех цветов и заставляла ощутить бессчетное количество оттенков, что несказанно обогащало творчество. Будучи антагонистом учениям Локка, Ремо всеми излучинами души чувствовал, что цвета более важны, нежели физические характеристики объектов. Он воспринимал сверхъестественно яркие цвета не только внутренним взором, но и под действием психотропных препаратов дивным образом выискивал их в объективном мире. Мескалин не позволяет отторгнуть опыт реальности, объяснить которую он не может раз и навсегда, поскольку реальности – самый большой дурман, на который невозможно взглянуть просто человеческими глазами без призмы общественных установок.
Реальность как таковая пугает до такой степени, что человек интерпретирует ее как проявления космической злой воли, призывающей делать какие-то общественно-важные поступки. Восприятие реальность через призму долженствования высшим силам значительно щадит человеческую психику. Но с погружением в мир подсознательного, вход куда открывают наркотические средства или медитация, эти условности исчезают. Остается только свободное падение меж пучины веков и тысячелетий... Но на планете Земля слишком мало место для таких пустых мечтателей, прячущихся от отрезвляюще-суровой реальности в панцирь наркотического опьянения. Рем Конти жил, поглощенный одной лишь реальностью поэтичной мечты. Он был как насекомое в клее, что он однажды видел и что стало его навязчивым кошмаром. Его охватывало беспокойство, его увлекали мечты о дальних странах и беспечной туземской жизни. Он чувствовал ярость бессилия, осознавая утопичность собственных планов. Этот смущенный на вид иностранец с древними и непонятными корнями непрестанно и сосредоточенно мечтал о славе и рисовал в своем воображении тесную близость с людьми изящными и утонченными, подобными тем, с кем якшался его отец, и в этой воображаемой близости находилось место для сладострастия. Собственно, его отец, с которым его на деле не связывало кровное родство, послужил одной из косвенных причин наркозависимости Ремо.
Блестя округлившимися глазами, выходец из солнечной Италии Эрнесто Конти всю жизнь жил с высоко поднятой головой, наслаждаясь радостями аристократического изящества. За пятьдесят он надумал жениться, захотев оседлости, устойчивости и, возможно, наследников. К тому же, брак, как что-то стабильное и твердое в его изменчивой жизни, был необходим этому погрязшему в пороках мужчине, чтобы, ухватившись, вылезти из трясины разврата. Он упорно начал глазеть на молодых женщин, ища, на ком бы из них он мог жениться, хотя ранее презирал весь женский род. По-прежнему ни одна не вызывала у него желания. Потом он повстречал мать Ремо, Ванессу, и почувствовал себя в тупике. Порой рассеянная, порой резкая, с ежеминутными сменами настроения и неопределенностью мышления, в которой он вяз и буксовал, Несс более других женщин бесила его, вызывая негодование. Она не откликалась на его заигрывания, не делала ни шага ему навстречу. Это злило, озадачивало, но затем накопившаяся досада, обида и злость стали прорываться яростью. Однажды своим безразличием она довела его белого каления, и Эрнесто, ощетинившись, сильный и крепкий в своем бунте, явно дал ей почувствовать, как его гнев и тяжкое нетерпение завладевают им. Его эмоции вдруг завладели и ею, выводя из многолетнего оцепенения, и она первой предложила им пожениться. Нельзя сказать, что Ванесса любила Конти старшего, но была ему премного благодарна за то, что он вернул ее к жизни в период душевной комы и вывел в люди. Мало-помалу, они пришли к какой-то степени взаимопонимания. Эрнесто хотелось представлять жену существом, отданным ему в опеку, словно она была сирота, оставшаяся без родителей. Он остро чувствовал некий запрет, преграждавший ему доступ к ней, поэтому почти не смел касаться ее как муж жену, что сподвигло ее на злостные измены. И все же он ревниво оберегал жену, стремительно, как рассвирепевший лев, кидаясь на ее защиту, а та, в свою очередь, хранила благодарную безучастность. Она была бесстрастна, как тень, и лишь ребенок изредка мог вызвать в ней отклик чувства. Муж, его страдальческий взгляд, лицо, обтянутое кожей, лишь временами, как в тумане, вставали перед ней — для нее он был не более, чем видением, картиной. С рождением Ремо Федерико Эрнесто совершенно извелся, исхудал, превратившись в ходячий скелет, и держался на ногах лишь силой воли: он ревновал жену к младенцу, который, судя по всему, никак не мог быть его собственным сыном. Поэтому Эрнесто испытал лишь отстраненное чувство облегчения, когда мальчик в четырнадцать лет сбежал из дома, связавшись с шайкой наркоманов.
Ремо первое время и сам не жалел о побеге, и Америка оказалась под стать его настроению своей холодноватой и отстраненной чужеземностью. Бродя по оживленным трассам городов в погоне за драконом, он чувствовал себя пришельцем в мире, населенном тенями - различимыми, но чужими. Вскоре тяга по дому перестала тревожить его, картина нью-йоркских будней померкла, и жизнь потекла своим чередом - тусклая, серая, как долгий путь, когда в отупении глядишь на сменяющие друг друга пейзажи. Теперь прошлая жизнь стала для него ничем — темное пятно. Суетливый внешний слой его жизни составляла опиумная завеса исступления. Годы он скрывался в темной пещере, где долго оставался в безопасной отрешенности от жизни; там он познал настоящее отчаянье, погрузившись в его черную бездну. С камнем на сердце он влачил призрачное существование некого внешнего подобия человека. Но прошли годы, и вдруг Рем с какой-то яростью опять обратился лицом к жизни, требовательно испрашивая от нее прежнего. И в нем пробудилось яростное желание жить, а с ним, казалось, завядшая юность. Отчаяние заставило его потерять всякую рассудительность и взбунтоваться — яростно и оголтело. И это сработало - он соскочил с иглы. Конечно, было бы наивно полагать, что он завяжет с наркотиками окончательно: матерые наркоманы так не делают, переходя с тяжелых наркотиков на более легкие, но не отказывая совсем своим клеткам в допинге, без которого они не могут жить. Героин изрядно мешал творчеству, навевая в голову гениальные мысли, но изо дня в день превращая его в бесчувственный овощ, тогда как психоделики, напротив, давали новый неиссякаемый импульс его выходящему за грани простого восприятия творчеству и помогали воплотить в зрительных образах всю ту промозглую мерзлоту, что зарождали в его исколотых венах производные опиума.
Сейчас Рем, переключившись на более щадящие препараты, более-менее ориентировался в реальности и с изумлением смотрел на своего будущего работника. Англичане всегда представлялись ему породой сильной, хладнокровной и враждебной, среди которых блуждает благородство и одиночество. Отчасти что-то от вальяжных лондонских пэров в Алексе было; пожалуй, самое дурное. Ремо до боли поразили его измученные глаза, его окаменевшее от ужаса лицо: казалось, его сердце давно ожесточилось, и он никогда никого не любил и уже не полюбит.
Внезапно Блейд быстро вскинул голову, подобно зверю, пытающемуся освободиться от удавки ловца. Казалось, в ту минуту он ненавидел все и жаждал разрушения. Он стоял спиной к двери, не отступая, словно собирался вечно противоборствовать Ремо, покуда этот дьявол-искуситель не прекратит своего существования. Он смотрел на него, и его голубые, как отраженное в воде небо, глаза были холодны и исполнены враждебности. Он несфокусированно смотрел на этого незнакомого мужчину, совсем не джентльмена и не хама, настойчиво стремящегося проникнуть в его жизнь и утвердиться там, чувствуя потребность обороняться от разрушительного вторжения. Боль перерождения напрягала в нем жилы, преображая его существо навстречу настойчивости Конти, грозившей втянуть его в губительный омут. Возможно, он чувствовал, как под "кислотой" мелочи, из которых состояла его обычная жизнь, спадают с него, точно шелуха, обнажая саму суть. Внутреннюю изнанку чувств. Пульсирующие внутренности эмоций. Его болезнь, его медленное сумасшествие - это неспособность бежать от внешней реальности в самодельную вселенную. Если бы Алекс мог меньше циклиться на самом больном бреде человечества - на объективной реальности - ЛСД открыла бы ему двери иного восприятия. Впрочем, может, еще откроет...
Рем смотрел на этого попавшего ему в лапы едва оперившегося юнца, и его сердце трепетало от беглого чувства восторга: болезненный трепет предвкушения волнами накатывал него, обжигая кожу раскаленными иглами. Он знал: они оба страстно жаждали этого — новой жизни, источником которой был бы внутренний вечный двигатель, аккумулированный толикой диэтиламида лизергиновой кислоты. Без рамок действительности жизнь растянулась на тысячи жизней вперед и назад и мир со всеми своими тайнами открылся им, точно отпертый подходящим ключом ларчик. В такие минуты сознание овладело мудростью веков, но в человеческом языке, увы, не находилось подходящих слов, чтобы ее выразить.
В какой-то момент для Алекса время потекло в обратную сторону, само по себе, и он ничего не мог бы с этим сделать. Комната стала расплывчатой, как сквозь преломляющую лучи толщу воды, приобретая странные непропорциональные углы и двойственные пульсирующие очертания. Вдруг все изменилось, превратившись в нелепое подобие фильма, проигрываемого на изогнутом полотне в замедленном режиме. Как знать, может его уже окружали сверкающие, вращающиеся огни. Под возбуждающим действием ЛСД его тело окутала приятная будоражащая истома: в мире все было слишком идеально, настолько совершенно, что хотелось плакать! Ремо не удивился бы, если Алекс начал бы отчаянно описать индивидуальные особенности каждого волоска на его голове, ведь все они имели свой особенный, неповторимый тон и длину.
Новая жизнь трепыхалась пойманной рыбой где-то совсем поблизости, и, казалось, все, что нужно, чтобы достичь ее - ключи от машины мистера Конти. В праздной возбуждении мужчины дружно с суетливостью жуков покинули шумный офис, с каким-то ребяческим смехом пытаясь обогнать друг друга сначала в коридоре, потом на лестничной клетке, затем в кулуарах подземного гаража. Точно так же, на перегонки, словно играя в маневренный симулятор на игровой приставке, они по очереди автономно вели машину на запредельной скорости по пустым жилам городских дорог, горланя услышанные по радио песни. Но это было не машинальное подпевание - оба чувствовали запах музыки, видели ее и могли потрогать, познавая, какая каждая нота на ощупь. Подпевая, они как бы становились частью каждого инструмента, безошибочно распознавая характер и форму каждого аккорда, его собственный, индивидуальный цвет. Тем не менее, Конти потихоньку отпускало. Мало-помалу его радость поблекла и огонь померк. Местами в его воспаленном сознании уже обозначились холодные и грубые очертания повседневности. Банальность пресных пейзажей и монотонность звуков сурово и неминуемо раскидывались перед ним, охватывая со всех сторон. Мужчина невольно возмутился, противясь убогости пределов реального. Пытаясь раздуть искру, он открыл окно больше обычного, но огонь возбуждения неумолимо угасал. Мрачная действительности заставляла его мучительно стискивать зубы. Поверх кромки стекла он видел полноводную реку, которую глухой голос подсознания превозносил как великую мать всего живого. Кольцо речного устья и часть сумрачного горизонта заполняла тускло-зеленая влага. Вдалеке расстилалась в тумане нежная голубизна реки и неясно чернел скалистый мыс, врезаясь меж синевой неба и воды. Рем привычным, доведенным до автоматизма жестом достал из кармана крохотную промокашку ЛСД и положил на язык, не спеша рассасывая. Во рту скользнул какой-то тошнотворный привкусом ментола, но стремительно набежавшая слюна смывала легкий привкус, оставив только ощущение сочной массы. Ремо глотал холодный воздух ртом, как рыба, и вскоре у него исчезло это ощущение опустошенности, и он почувствовал себя счастливым, будто внутри у него что-то происходил. Мгновенно у Рема вспотели ладони, а на шее выступили капельки пота. Тело инстинктивно напряглось. Привычная четкость сознания зыбилась, изменяя ему, а душа пробуждалась, внимая зову жизни. Он снова взглянул на постный ландшафт за окном, и вдруг понял, что видит его в сотне других измерений. Настолько многослойное, целостное представление реальности, что мужчине пришлось на пару секунд закрыть глаза, не в силах вынести этого волшебного зрелища. Все неслось вокруг них, пронзая и проходя насквозь, точно они были неотделимой частью этого пейзажа; от скорости перехватывало дыхание, точно при спуске на скоростном лифте. Чувства так обострились, что Рем, казалось, слышал всю мириаду звуков планеты Земля.
Внезапно Ремо вздрогнул, услышав голос Алекса, который звучал будто записанный на пленку. Тот сказал, что они на месте, но Рему почему-то показалось, что его слова повторялись, точно эхо, пока не слились с внутренним голосом самого Конти. Рем засмеялся, дико, истерически захохотал, словно душевнобольной, и нетерпеливо распахнул дверцу автомобиля, выныривая из консервной банки салона в объятое солнцем пространство. Выйдя на свежий воздух, он точно погрузился нервный сон, похожий на приступ морской болезни. Воздух вокруг был полон серебристой синевой и зеленью. Цветов было так много, так они были ярки, что, казалось, они разговаривали и смеялись. Озеро неподалеку от коттеджа сияло светом, странно притягивая взор, точно оброненная богиней гигантская брошь. Вода излучала свет, рябистый, ослепительный, безотказный, и он, казалось, подхватывал их, увлекая и навевая дремоту. В траве блестела россыпь цветов, и Рем хихикал, даже через толщу кожи ботинок чувствуя ногами их щекочущее прикосновение. Он с воплем шарахнулся от кустов, словно от привидений, с дрожью вступал в заросли колокольчиков, точно в ледяную ванну, от которой стынет кровь. Порой какая-нибудь огненная, как искра огня, роза заставляла его остановиться, и он стоял и разглядывал цветок, словно был не в силах понять чего-то. Растворяясь, он терял самоидентификацию и думал, что он такая же роза, после чего проникался к цветам нежным ощущением близости, пока Блейд не дергал его за рукав и не отводил от клумбы.
Пытаясь вернуть сознанию ясность, Рем огляделся по сторонам, стараясь думать в рамках уместного. По всем характеристикам место казалось уютным — укрытое холмом, залитое солнцем, притягивавшее солнечные лучи и не выпускавшее их, как светлячков в ловушке. Изумрудная трава, лишайники, горсть теплого солнечного света, колокольчики, что излучали призрачный свет и казались одушевленными, молчаливые постройки домов, металлические изгороди заборов - хорошая композиция для продуктивного отдыха.
Унимая эмоции, мужчина двинулся вперед. Лицо его сделалось напряженным, движения — порывистыми, ибо в траве он заметил странные, движущиеся зигзагами образы, превращающиеся в цветные воронки из разноцветных клякс. Наверное, это довело бы его до безумия, если бы он не знал, что он принял. Но Ремо был относительно спокоен, брезгливо перешагивая пляшущие в траве радужные брызги. Оглядевшись на стоящий поблизости особняк, он заметил, что все окна, выходящие на лужайку зияли темнотой, точно пустые глазницы. Холодок прошелся по хребту, леденя спиной мозг. Дом не выглядел запущенным, но казалось, что хотя им пользовались, но постоянно не жили в нем. Как будто тень пробежала в этом особняке, оставляя отголосок жизни. Подельники прошли сад, сверкавший вокруг них солнечными цветами. Дальше начиналась терраса, по обе стороны от которой вели дорожки к дому. Словно очнувшись, Рем с легким смущением взглянул террасу дома. Впервые перед глазами ясно предстала громада загородной постройки, и он прозрел, увидев то, что предстало глазу. Хмыкнув и безразлично перевернув плечами, Рем решительно направился в сторону особняка, поставив целью любой ценой проникнуть внутрь